Концептуализация души в поэтическом мире Г. Иванова

Опубликовано в: Принципы и методы исследования в филологии: Конец XX века. Сб. Статей научно-методического семинара TEXTUS. Вып. 6. СПб. - Ставрополь, 2001. С. 385-388.

Моделирование мира в сознании человека осуществляется с помощью концептов - "дискретных содержательных единиц коллективного сознания, отражающих предмет реального/идеального мира и хранимых в национальной памяти носителей языка в вербально обозначенном виде" [2, с. 12].

Концепт души занимает важнейшее место в структуре модели мира, поскольку он имеет непосредственное отношение к антропоцентрическому аспекту мироздания. По наблюдениям В. И. Постоваловой, подобные базисные концепты могут оказаться долговечнее конкретной картины мира и остаться в языке даже в случае смены глобальных представлений. Ключевые понятия в этом плане - "и русло, по которому движется бессознательная активность всенародного сознания, и дискуссионное поле, творческая лаборатория по созданию образа мира у человека" [11, с. 207].

Шлейф мифологических представлений и культурных коннотаций, связанных с понятием души, выводит эту лексему в разряд ключевых слов идиостиля. Душа является устойчивой словесно-образной единицей языка Г. Иванова: ее частота в раннем творчестве - 47 употреблений (5 ранг в словаре существительных), в позднем - 25 употреблений (13 ранг). Наша задача - рассмотрение концепта души как многомерного ментального образования1 и его места в индивидуальной концептосфере - предопределила следующие направления исследования:

выявление признаково-понятийной характеристики концепта душа на основе анализа словарных дефиниций и контекстных употреблений;


выделение образных слоев концепта, основных моделей концептуализации;

ценностная характеристика концепта, определение его связи с центральными категориями мироощущения поэта.


Так как идеальная сущность концепта "улавливается" словом, обратимся к семантической структуре лексемы "душа" - основной номинации интересующего нас феномена.

В русском языке слово "душа" употребляется в двух разных значениях, соответствующих двум рядам ассоциаций: первый связывает душу с внутренним психическим миром человека (душа1), второй - с бессмертным нематериальным началом (душа2). Второе значение подробно раскрывается в словаре В. Даля: "Душа - бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем значении - человек, с духом и телом; в более тесном - человек без плоти, бестелесный, по смерти своей; в смысле же теснейшем: жизненное существо человека, воображаемое отдельно от тела и духа" [I, с. 504].

Между этими двумя значениями существует несомненная взаимосвязь. Она может быть названа метафорической с точки зрения современного языкового сознания, где душа2 - "олицетворение жизненных процессов организма" (С. А. Токарев).

В религиозном сознании конца XIX - начала XX веков значения связаны метонимически, причем именно душа2 является основным, исходным (Ср., например, систему толкований в словаре Даля и Словаре Академии: "Душа. 1. Бессмертный дух, влиянный в человека. 2. Душа человеческая, жизнь... 7. Чувство. 8. Ум, разум [I, 3 ст. 1211]. Эксплицированно это представление выражено в словаре Брокгауза-Ефрона: "Убеждение, что наша мысль, чувство, воля, жизнь обусловлены чем-то отличным от нашего тела, свойственно, по-видимому, всему человечеству. Это... нечто духовное, ... эта сила, находящаяся в нас... и есть то, что человек соединяет с представлением о Душе"[11, с. 277]).

Первое значение лексемы "душа" представлено в основном в ранних сборниках Г. Иванова, где душа осознается как средоточие внутреннего мира человека: Отдаться сладостно вполне душою смутной Заката блеклого гармонии минутной (с. 173)2; Есть сны, царящие в душе навеки, Их обаянье знаем я и Вы (с. 472); Но в душу наплывает забытое давно (с. 474) и т. д. Использует автор и общеязыковые фразеологизмы, отражающие это представление: "прямо в душу глядит" (с. 102); "в глубине души храню <страданье>" (с. 215).

В ряде контекстов душа приобретает черты материальной субстанции: ее колышет скорбь, жалит истома, она чувствует прикосновенье Музы. Отметим также концептуализацию души посредством растительной метафоры: В душе его травы, Осенние травы, Печальные лики увядших азалий (с. 77); Но крепкая отрава Осенняя в душе перевита С тобою, радость, И с тобою, слава! (с. 209).

С другой стороны, душа способна выступать как независимое существо, субъект действия: Душа стремится в сладком сне к тебе, о любовь (с. 125); И пленная внимает им душа (с. 208); Душе неприятно и странно, когда Тянет ветер унылую песню без смысла (с. 493).

Контексты олицетворения подготавливают вторую смысловую линию: персонификацию Души как "бессмертного духовного существа" (Даль).

"При смерти душа выходит из тела, но дальнейшая ее судьба различными народами понимается различно. Понятие о душе осложняется смешением первобытных верований с позднейшими философскими воззрениями или комбинацией различных представлений"[Словарь Брокгауза и Ефрона, 11, 278]. Такая "комбинация" чрезвычайно характерна для ранних стихов Г. Иванова, в которых концептуализация души развертывается последовательно в противоположных, на первый взгляд, кодах - христианском и языческом, античном.

В наиболее явном виде их контаминация представлена в стихотворении "Здесь волн Коцитовых холодный ропот глуше...". Коцит в древнегреческой мифологии - одна из рек подземного царства мертвых - Аида. Однако у Г. Иванова речь идет о сошествии Христа в ад, где "в изнеможении, как жадные тела, Сплелися грешников истерзанные души" (с. 62). По мнению комментатора первого тома собрания сочинений Г. Иванова - Г. И. Мосешвили - "Коцит, видимо, взят Ивановым из "Божественной комедии" Данте. Но у Данте Коцит - не река, а ледяное озеро, в котором испытывают муки вечного холода грешники" (с. 597). Оставляя в стороне вопрос о непосредственном источнике этого ивановского образа, отметим другие случаи неортодоксальных христианских представлений о переходе в мир иной: В Калинкинскую больницу Отправили тело, А душа на серебряных крыльях В рай улетела. Никто не служил панихиды, Никто не плакал о Ване, Никто не знает, что стал он Ангелом в Божьем стане (с. 85).

Очевидно, что "христианский код" Иванова ориентирован не на догматику, а на христианскую мифологию3. С этой точки зрения весьма значимо появление в образной системе ранних сборников Божьей Матери и отсутствие понятия и слова "дух" (и его производных).

Как известно, теология четко различает в человеке тело, душу и дух. Библия повествует о том, что, когда дыхание Бога вошло в человека, оно сделалось в нем духом, а когда дух начал взаимодействовать с телом, появилась душа (Бытие, гл. 2, ст. 7). Именно дух является той частью человека, посредством которой он общается с Богом (Ср. толкование Словаря Академии: Дух - "благодать, вдохновение свыше, дар Божий, откровение, благодатная сила, ниспосылаемая от Бога"[I, 3, ст. 1210] ).

Г. Иванова петербургского периода, видимо, мало волновали догматические тонкости: функцию молитвы, общения с Богом он всецело передал душе: Но с каждым днем сильней душа томится Об острове зеленом Валааме, О церкви из олонецкого камня... (с. 43); Здесь горько томиться, Забыться невмочь, Там - сладко молиться В янтарную ночь. Чтоб ветер ветвями В окошко стучал, Святыми словами Душе отвечал (с. 89).

Анализируя словоупотребление раннего Г. Иванова, Е. В. Сергеева выделяет в качестве одной из главных ценностей его поэтического мира "духовный комфорт"[6]. При всей парадоксальности этого словосочетания, оно довольно точно отражает душевное состояние лирического героя, для которого благостная вера и сладостная4 молитва являются таким же средством создания уюта, как "...книги, размышленья да кисть в уверенной руке" (с. 90). Правда, герой однажды делает попытку покинуть "милый мир": Чтоб одеться солнечной схимою, В дальний путь иду наг и сир. В сердце розы Христовы рдяные... Ухожу в зоревые туманы я - Иная участь близка (с. 98). Но уже в следующем стихотворении цикла "Солнце Божие" - "Вновь сыплет осень листьями сухими..." - рай назван "обманным", хотя душа еще "причастна светлой схиме" и "ждет трубного звука" (с. 87)5.

Прямо противоречит библейской концепции стихотворение "Он - инок. Он - Божий", с его минорным мотивом умирающей души (с. 77).

Не берем на себя право решать, был ли молодой Иванов "почти христианином" или только "играл" в христианство, стилизуя под М. Кузмина свои "схимнические" сюжеты, но факт остается фактом: в третьей книге стихов "Сады" христианский код концепта души сменяется античным. "Осколком" прежней сферы концептуализации выглядит концовка "турецкой повести" "Джон Вудлей": И душой овладевает одинокая печаль. Безнадежная тревога О потерянной навек Жизни, что из дланей Бога Получает человек (с. 252).

* * *

В поэтическом мире Г. Иванова начала 20-х годов образные слои концепта "душа" выделяются в полном соответствии с архаическими мифологическими моделями:

душа-тень: С зеленой земли, где друг друга любили когда-то, Мы снова вернулись сюда - неразлучные тени. Шумят золотые пустынные рощи блаженных, В стоячей воде отражается месяц Эреба, И в душах печальная память о радостях пленных, О вкусе земных поцелуев, и меда, и хлеба... (с. 490).


Интересно, что древнегреческий аид ассоциируется у Иванова с Эребом, а не с Элисиумом; единственной ценностью для бессмертной души оказывается память о земной жизни: Как осужденные, потерянные души Припоминают мир среди холодной тьмы... (с. 500. Ср. также предыдущий и следующие примеры).

С греческой мифологией концепт души связывается также через образ Орфея: ...только петь и вспоминать умея, Душа опустошенная пойдет По следу безутешного Орфея (с. 225)6;

душа-дыхание (связь устанавливается через паронимическое соположение): Устанет арфа петь, устанет ветер звать, И холод овладеет кровью... Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать Воспоминаньем и любовью (с. 491);


душа-дым;


душа-птица (эти ассоциации выступают как связанные в пределах одного микроконтекста): - Я люблю, люблю и умираю... - Погляди - душа, как воск, как дым... - Скоро, скоро к голубому раю Лебедями полетим (с. 213); ...в синем дыму, не спеша, Уносится в небо бесплотная, Бездомная птичья душа (с. 492).


Последний образный слой оказывается актуальным и для позднего творчества поэта: Край земли. Полоска дыма Тянет в небо, не спеша. Одинока, нелюдима Вьется ласточкой душа. Край земли. За синим краем Вечности пустая гладь (с. 311).

Именно с категорией вечности наиболее тесно связан концепт души в творчестве Г. Иванова 30-50 гг. Эксплицитно эта связь выражена в одной из последних лирических миниатюр поэта: ...Сияет соловьями ночь, И звезды, как снежинки, тают, И души - им нельзя помочь - Со стоном улетают прочь, Со стоном в вечность улетают (с. 556). Такая переориентация вектора посмертного путешествия души определяется переходом на платоновский код концептуализации. Правда, в "чистом" виде Ивановым он не используется.

Во-первых, совершенно иной оказывается ценностная интерпретация земного существования и вечной жизни души (ср. "нельзя помочь", "со стоном...улетают").

Напомним, что у Платона душа занимает промежуточное положение между царством идей и низшим миром, являя собой бессмертную сущность небесного происхождения, вселившуюся в бренную оболочку. Таким образом, душа приходит из высших миров и после смерти человека вновь обретает свою божественную родину, по которой постоянно тоскует в земной жизни.

Некоторые параллели такому двоемирию (правда, без прямого обращения к концепту "души") можно обнаружить в ивановских "Розах": Для чего этот легкий торжественный воздух Голубой средиземной зимы Обещает, что где-то - быть может, на звездах - Будем счастливы мы (с. 281). В следующем сборнике "Отплытие на остров Цитеру" расставание души с земной жизнью концептуализируется через образ птицы, лебединой песни и полета, эмоциональная доминанта которого определяется как "грусть": Душа человека, Как лебедь, поет и грустит, И крылья раскинув широко, Над бурями темного века В беззвездное небо летит (с. 315).

И все же основное чувство, которое испытывает душа лирического героя Г. Иванова накануне расставания с телом - это страх: Кто плачет так? И почему? Я вглядываюсь в злую тьму И понимаю не спеша, Что плачет так моя душа От жалости и страха. - Не надо. Нет, не плачь...(с.563). Сюжет этого расставания близок раннехристианскому мотиву спора души с телом, отразившемся, в том числе, в русских духовных стихах. Как и у Г. Иванова, этот мотив связан с ситуацией прощания души с телом, с "плачем" грешной души, со страхом ожидания наказания за неправедную жизнь. Правда, во всех отмеченных исследователем [3] вариантах сюжета "инициатором" разговора, а нередко и обвинителем в споре выступает душа. У Иванова страдания души выливаются в плач, а тело выступает в функции утешителя: - Все-таки, душа, не будь неблагодарной, Все-таки не плачь... (с. 308).

В восточнохристианской литературе отмеченный мотив имеет статус апокрифического предания, а будучи перенесенным на почву искусства нового времени вполне вписывается в традицию "христианского платонизма", столь характерного для русской поэзии начала ХХ века [4, с. 137]7.

Далее. Платоновская душа является, по словам А.Ф. Лосева, божественной искрой, постоянно обращенной к "сиянию истинно сущего" [8, с.424] "Родство" души и вечности постулируется и у Иванова - через символику их общего внутреннего атрибута - синего света (сияния). Однако само "сияние" - один из многозначных метафизических символов поэта - лишено однозначной трактовки (свет небытия / божественный свет). Его амбивалентность выявляется даже на уровне синтагматики: Только расстоянье стало уже Между вечной музыкой и мной. Жду, когда исчезнет расстоянье, Жду, когда исчезнут все слова, И душа провалится в сиянье Катастрофы или торжества (с.456).

Концепт "торжество" также характеризуется внутренней антиномичностью. Это и символ божественного присутствия, иной, высшей реальности (И глядела душа, хорошея, Как влюбленная женщина в зеркало, В торжество, неизвестное мне (с.400), и персонификация безличной силы, равнодушной к страданиям лирического героя, и метафорическое обозначение пространства вечности, лишенного у Иванова любых проявлений жизни - божественной и человеческой, телесной и душевной.

Именно индивидуально-авторская мифологема смертной души корректирует изначально заданную установку платоновского кода. Мотив смерти души появляется в раннем творчестве лишь единожды: Взволнован тлением, стою, И, словно музыку глухую, Я душу смертную мою, как перед смертным часом - чую(с.169)8. У позднего Иванова смерть души концептуализируется через метафоры горения, остановки дыхания (Задыхайся, душа, и сгорай, Как закатные розы горят (с.514). Еще один образный слой концепта связан с осмыслением души как угасающего источника света, уподобленного звезде, закату, маяку: Это - над ледяною водой, Это - сквозь холодеющий мрак - Синей розой, печальной звездой Погибающий светит маяк (с. 514). Не избегает поэт и прямых номинативных обозначений, подготовленных градационным рядом эпитетов: И жестокой, чистой, грозной, лучезарной Смерть твоя была (с.308). Именно в ситуациях смерти изображение души наиболее поэтично. Образные характеристики ("хрупкий плач", "легка, совершенна, прекрасна, нетленна, блаженна, светла") не только привносят в концепт души элементы персонификации, но и утверждают, в конечном счете, безусловную ценность ее земного бытия.

Итак, в позднем творчестве Г. Иванова концепт души оказывается "разорванным" между двумя различными пониманиями ее природы - бессмертной и смертной. "Совмещение точек зрения" происходит даже на пространстве одного стихотворения: Душа человека. Такою Она не была никогда. На небо глядела с тоскою, Взволнованна, зла и горда. И вот умирает, Так ясно, Так просто сгорая дотла...(с.315). Это противоречие парадоксальным образом снимается в вечности, которая - для Иванова - и смерть и бессмертие, и Ничто и Нечто9 - "пропасть холода нежного" и "синее царство эфира", "золотой междупланетный омут" и "метафизическая грязь", "сияющая пустота" и "тихий дом из синего льда, где цветут левкои всегда" - последнее прибежище страдающей души.

* * *

Как уже было отмечено выше, в лирике эмигрантского периода Г. Иванов вновь возвращается к христианскому коду концептуализации души. Правда, его использование весьма специфично. Известные строки - "Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет," - стали образцом нигилистического цинизма [13, с. 486]. Хотя подобное сильное отрицание является единственным, ивановское "не верю" звучит весьма отчетливо на протяжении всех лет эмиграции: Не верю в милосердье Бога, Не верю, что сгорю в аду (с. 448); ...жизнь иная Так же безнадежна, как земная, Так же недоступна для тебя (с. 456). Встречаются в его стихах и амбивалентные суждения типа: Можно вспомнить о Боге и Бога забыть, Можно душу свою навсегда погубить Или душу навеки спасти... (с. 443). Лирический герой Г. Иванова, видимо, предполагает для своей души первый исход: не случайно в четырех миниатюрах "Стихов" (1943-1958) душа концептуализируется как объект потери-продажи. Степень разработанности этого мотива может быть различной: от фразеологически связанного употребления опорного слова до развертывания в сюжет стихотворения (воображаемый разговор с дьяволом): О прошлом-будущем жалеем, А душу все не продадим. Вот эту вянущую душку - За гривенник, копейку, грош. Дороговато? - За полушку. Бери бесплатно! - Не берешь? (с. 445). Уничижительное "душка" - единственное производное от слова "душа" в словаре Г. Иванова - призвано снизить ценность этой ситуации в глазах самого лирического героя, прибегающего к самоуспокаивающим сентенциям типа: В самом деле - что я трушу: Хуже страха вещи нет. Ну и потеряю душу. Ну и не увижу свет (с. 344). Коме того, соотношение с антитетическими утверждениями первой строфы: Корабли увидят сушу, Мертвые увидят свет, - бросает на них иронический отсвет, создавая знаменитый ивановский эффект "двойного зрения", который не позволяет ни одно суждение, высказанное о мироощущении поэта, считать окончательным.

* * *

В работах зарубежных литературоведов время от времени появляются призывы к пересмотру устоявшихся оценок поэзии Г. Иванова. Так, E. Larsen [13] сожалеет о том, что многие критики не в состоянии увидеть надежду, которая скрывается за очевидным пессимизмом лирики поэта. Лирический герой Иванова, утверждает автор статьи, никогда не теряет надежды на возвращение домой, которое недостижимо в этом мире, но возможно в мире ином. Как синонимичные возвращению E. Larsen использует понятия возрождения, воскресения, жизни после жизни ("afterlife"). Для иллюстрации своих положений западный исследователь прибегает к образам лимба (преддверия ада), пургатория (чистилища), рая, потерянного и вновь обретаемого душой "poet-persona" Г. Иванова.

Думается, однако, что сам Г. Иванов гораздо трезвее чем E. Larsen, оценивал перспективы своей "послежизни": Хоть в раю у Бога много мест, Только все расписаны заране (с. 446); На дне. И Никаких путей назад. Я уже спустился в ад (с. 569).

Ближе к истине, на наш взгляд, другой западный критик Вл. Марков, отмечавший, что "поэзия Георгия Иванова не только о нигилизме, но и о невозможности нигилизма, о его преодолении" [9, с. 90].

Такое "преодоление" происходит в последних стихах "Посмертного дневника". Нет, неверие не сменяется верой, но появляется жадное стремление к ней, хотя и выраженное в иррациональной модальности: Если б поверить... (с. 565); Если б время остановить... Перед смертью благословить Всех живущих и все живое. И у тех, кто обидел меня, Попросить смиренно прощенья, Чтобы вспыхнуло пламя огня Милосердия и очищенья (с. 585).

Но времени на пересмотр места концепта души в индивидуальной картине мира у Г. Иванова не хватило. В структурах концептуального тезауруса поэта этот концепт навсегда остался связанным с категориями страха и отчаяния, "бессмысленного" рая и "сияющего" ада, смерти и вечности: Только звезды. Только синий воздух, Синий, вечный, ледяной. Синий, грозный, сине-звездный Над тобой и надо мной... Тише, тише. Не дыши. Это только звезды над пустынным садом, Только синий свет твоей души (с. 305).

ПРИМЕЧАНИЯ

1Такое понимание концепта содержится в работах В. И. Карасика. См., например, [7].

2Номера страниц указаны по изданию [5].

3Противопоставление христианской мифологии и догматики обоснованно рассматривается в статье С. С. Аверинцева [1].

4Ср. "благостный - приносящий благо, умиротворяющий, в высшей степени приятный" (МАС, I, с. 95);

5"сладостный - доставляющий удовольствие, наслаждение" (МАС, IV, с. 131)

6Порядок стихотворений в первом сборнике Иванова "Отплытье на о. Цитеру" и в первой книге избранных стихотворений "Лампада" различен.

7Возможно, античные ассоциации этого периода обусловлены влиянием поэтики "Tristia" О. Мандельштама, аллюзии на стихи которого угадываются в ряде произведений Г. Иванова. Ср., например: Туда душа моя стремится, За мыс туманный Меганон, И черный парус возвратится Оттуда после похорон! - Я умираю, друг, моя душа черна, Я черный парус видел в море (с. 491), а также отмеченную комментаторами связь "Я слово позабыл..." и "Вздохни, вздохни еще..."

8Интересно, что к жанру диалога души с телом поэт обращался и ранее. Но стихотворение 1923 года "Разговор" было решено совершенно в ином, ироническом ключе: - Так нетрудно, так несложно Нашу вылечить тоску- Так нетрудно в черный кофе Всыпать дозу мышьяку. - Я Вам очень благодарен За практический совет. Я не меньше Вас скучаю Целых двадцать восемь лет (с.497). Как не вспомнить строчки из "Посмертного дневника" - яркий пример автоцитации с комментарием, отражающим переосмысление цитатного слова: - Страшно? А ты говорил - развлечение. Видишь, дружок, как меняется мнение (с.564)!

9Именно в этом стихотворении ("Все бездыханней, все желтей..."), по словам В. В. Николаенко, совершается "прорыв реальности" в "игрушечный мир" поэзии раннего Г. Иванова [10]

10Отмечено И. Н. Ивановой [6, с. 85-87]

Библиографический список

Аверинцев С. С. Христианская мифология // Мифы народов мира. В 2-х т. Т. 2. - М., 1992. - С. 598-604.


Бабушкин А. П. Типы концептов в лексико-фразеологической семантике языка, их личностная и национальная специфика. АДД. Воронеж, 1998.


Батюшков Ф. Спор души с телом в памятниках средне-вековой литературы. СПб, 1891.


Беренштейн Е. П. Русский символизм: эстетика универсальности // Культура и ценности / Сб. научн. трудов. Тверь, 1992. - С. 132-141.

Иванов Г. В. Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 1. Стихотворения. - М., 1993.


Иванова И. Н. Ирония в художественном мире Георгия Иванова. Дисс. ... канд. филол. наук. Старополь, 1998.

Карасик В. И. Культурные доминанты в языке // Языковая личность: культурные концепты. Волгоград - Архангельск, 1996. - С. 3-16.


Лосев А. Ф. История античной эстетики: софисты, Сократ, Платон. М., 1969.

Марков В. Ф. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. ╧ 8. - С. 83-92.


Николаенко В. В. Защитная функция культуры в ранней поэзии Г. Иванова // Натура и культура: Славянский мир. М., 1997. - С. 138-146.

Постовалова В. И. Судьба как ключевое слово культуры и его толкование А. Ф. Лосевым (фрагмент типологии миропонимания) // Понятие судьбы в контексте разных культур. - М., 1994. - С. 207-213.


Сергеева Е. В. Особенности словоупотребления в раннем творчестве Г. Иванова // Известия РАН Серия литературы и языка 1996 N 4. - С.

Larsen E. The talent of double vision: Distorting reflection in Georgij Ivanov's emigre poetry // Russian Literature 1998, vol. 43 No 4. - pp. 481-493.

Словари и принятые сокращения

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка Т. 1. - М., 1981. (Словарь Даля).

Словарь русского языка / В 4-х томах. - М., 1981-1984 (МАС).

Словарь русского языка, составленный Вторым отделением Академии наук. Т. 1-9. - СПб., 1891-1916 (Словарь Академии).

Энциклопедический словарь / Под ред. И. Е. Андреевского. Изд. Ф. А. Брокгауз (Лейпциг), И. А. Ефрон (Спб.) - Т. 1-41. 1890-1904 (Словарь Брокгауза и Ефрона).