Опубликовано в: Гоголь и русская литературная культура: сб. научных трудов. Саратов: Изд-во Саратовского педагогического института, 1999. С. 18-28.
"Петербургский текст" русской литературы как культурный феномен начал складываться в творчестве А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и обрел окончательное воплощение в произведениях поэтов и писателей Серебряного века. В их числе - Георгий Иванов - поэт, несомненно, "петербургский" по своей литературной биографии, свои лучшие стихи создавший в эмиграции, "сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, он далеко оставил за собой всех... "проклятых поэтов"1. Но жестокие, безнадежные строки Г. Иванова иногда "преображались" воспоминаниями о России, а отрицание вечных ценностей никогда не распространялось на "северную столицу" и русскую культуру, знаком которой в поэзии Иванова являются собственные имена и цитаты. Ориентация на чужое слово - это и одна из характеристик творческого почерка Г. Иванова, и определяющая черта всей поэзии ХХ века, когда текст становится одновременно и повествованием о событиях и повествованием о текстах на эту же тему.
Термин "петербургский текст" (далее - ПТ), предложенный в известной статье В. Н. Топорова2, подразумевает не только удивительную близость друг другу разных описаний Петербурга, выделяемых в них общих языковых и/или образных единиц, но и сходство эмоциональных коннотаций, смысловых инвариантов, элементов метаописания.
"И призрачный миражный Петербург ("фантастический вымысел", "сонная греза"), и его текст тем не менее принадлежат к числу тех сверхнасыщенных реальностей, которые немыслимы без стоящего за ними целого и, следовательно, уже неотделимы от мифа и всей сферы символического. На иной глубине реальности такого рода выступают как поле, где разыгрывается основная тема жизни и смерти и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни"3
В ранних стихах Г. Иванова тема Петербурга звучит очень отчетливо. В них встречаются особые метеорологические приметы города на Неве (весенняя осень, белые ночи, петербургский туман)4, архитектурные пейзажи ("Опять на площади Дворцовой", "У памятника Петра", "Тучкова набережная", "Еще с Адмиралтейскою иглой..." и др.), исторические реалии, связанные со столицей ("Петроградские волшебства", "Павловский офицер", "Стихи о Петрограде" и т. д.). Наряду с историческими лицами пространство города населяют легко узнаваемые литературные персонажи: Здесь ветер осени, скликающий ненастье, /Срывает с призрака дырявую шинель... (с. 454)5
Вещно-объектный уровень ПТ представлен такими наиболее частотными для ранней поэзии Г. Иванова языковыми единицами, как "закат", "заря", "небо", "снег", "ветер", "солнце", "луч", "вода"6. Их эмоциональная оценка отчасти совпадает с ценностными установками сверхтекста. Так, неизменно положительные коннотации связаны с образами солнца и утренней зари: Прекрасна Невская столица /В такие солнечные дни (с. 113); Здравствуй, ветер, здравствуй, солнце,/И раздолье, и мороз. (с. 93); Смотри - бежит и исчезает мгла /Пред солнечною светлой колесницей./И снова жизнь, шумна и весела,/Овладевает Невскою столицей. (с. 114).
Более сложное строение имеют образы неба и ветра, которые можно определить как антиномичные. Ср. ветер нежности (с. 59) и холодный ветр с летейских берегов (с. 45); ветер старины (с. 207), столь милой поэту, и ветер с севера, сырой, безжалостный, осенний. Небо - безусловный идеал во всех поэтических системах, включая ПТ: небо лучезарнее, чем рай (с. 171), золотистый и просторный купол (с. 68) - и пустое небо (с. 184), небеса искусственного рая (с. 155), ночные небеса мертвы (с. 119).
Нетипична для ПТ эмоциональная окраска образа снега (вспомним хотя бы образ мокрого снега в "Записках из подполья" Ф. М. Достоевского, желтый снег, облипающий плиты у И. Анненского)7. У Иванова: Мы дышим предчувствием снега и первых морозов (с. 490); ...снежный рай, в котором ты и я (с. 203).
Особо следует остановиться на символике заката - ключевого слова всей художественной системы Г. Иванова.
Закат - символ, освященный давней поэтической традицией: его архаическая семантика связана с уподоблением этапов жизни человека временам суток. Это традиционное значение "конца человеческого существования" обыгрывается Ивановым неоднократно: Цвета луны и вянущей малины - /Твои, закат и тление - твои (с. 46); Увы, безмолвен, как тоска,/Закат, пылающий далече./Ведь он и эти облака /Лишь мглы победные предтечи (с. 69); Там, у ската /На бледной коже след когтей /Отпламеневшего заката.../Взволнован тлением стою /И, словно музыку глухую,/ Я душу смертную мою / Как перед смертным часом - чую (с. 169).
Наряду с этим в романтической традиции образ заката осознается как время мечтаний, стремления к идеальному, соприкосновения с неземным, "иными мирами", пора поэтического вдохновения. Ср. у Иванова: Отдаться сладостно вполне душою смутной /Заката блеклого гармонии минутной.../И волны плещутся о темные борта./Слилась с действительностью легкая мечта./Шум города затих. Тоски распались узы./И чувствует душа прикосновенье Музы (с. 173).
В ранних сборниках Г. Иванова почти не представлены элементы петербургского кода, с которыми связаны отрицательные психологические состояния: дождь, духота, мрак, грязь, сырость. Лирическому герою Г. Иванова этой поры лишь изредка ведомы безнадежность и бессилие, страх и страдание. Это дало Н. С. Гумилеву повод воскликнуть в одной из своих рецензий: "Почему поэт только видит, а не чувствует, только описывает, а не говорит о себе, живом и настоящем, радующемся и страдающем?"8
Не представлена в стихах этого периода инвариантная тема ПТ - "путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь тонет в царстве смерти"9 - и потому, что эсхатологичность происходящего Ивановым пока не осознается10 , и потому, что стихам Иванова пока не достает единой идеи, единства устремлений к высшей цели (о чем неоднократно писали современные поэту критики)11.
В ивановских описаниях предреволюционного Петербурга отсутствуют такие метаописательные категории, как двойничество, фантастичность, ирреальность происходящего. Все эти субстанциональные признаки ПТ будут осознаны и воссозданы Г. Ивановым "поздним числом" в мемуарной прозе ("Петербургских зимах", "Китайских тенях", воспоминаниях-эссе).
Из всего набора сущностных характеристик Петербурга у раннего Г. Иванова наиболее выражена его "таинственность". Реализацией этого понятия является круг слов, в семантике которых заложена идея неясного, непостижимого, лежащего за пределами обыденности: тайна, греза, сон, видение, волшебство, тень, призрак. Налет таинственности присутствует в стихах "Стучат далекие копыта...", "Отрывок", "Видения в Летнем саду", "Петроградские волшебства", "У памятника Петра" и др. Правда, ирреальному в них поставлены довольно жесткие границы: оно ограничено статусом мечтаний, воспоминаний о старине и почти не вторгается в реальный мир, исчезая в мареве зари. В ПТ аналогичные лексемы выступают как элементы метатекстового уровня, интерпретирующие саму реальность как мираж, фикцию, кажимость.
Сборник "Сады" (1921) знаменует начало нового этапа творчества Г. Иванова. Во-первых, в нем происходит усложнение символики центральных образов - солнца (теперь уже холодного, осеннего, потемневшего), осени, заката (багрового и тревожного). В семантической структуре последнего выделяется значение символа исторической обреченности, гибели уходящего мира. Во-вторых, в "Садах" налицо сдвиг в эмоциональном настроении лирического героя: в них нарастает ощущение тревоги и обреченности. Наконец, в этой книге намечается такой типичный для ПТ мотив пути из центра на периферию (простор, широту) к свободе и спасению: от Скоро, скоро к голубому раю /Лебедями полетим (с. 213) через сердце все не хочет убедиться,/Что никогда не плыть на волю нам /По голубым эмалевым волнам (с. 233) до Изгнанник ваш, он никого не любит,/Он не вернется больше никогда ( с. 277). Последние строки оказались пророческими. В октябре 1922 года Г. Иванов навсегда покинул Россию.
Парадоксально, но именно эмигрантское творчество Г. Иванова наиболее соответствует модели ПТ - и по основному смысловому инварианту (пограничная ситуация между жизнью и смертью)12, и по центральным категориям индивидуального поэтического мира:
Призрачность, ирреальность происходящего. Утверждается реальность инобытия и наоборот - действительность понимается как сон, не-существование. Ср.: Это призрак стоит у постели /И цветы прижимает к груди (с. 298); Письма от мертвых друзей получаю...(с. 401) и Эмигрантская быль мне всего только снится (с. 586); Ласково кружимся в вальсе загробном /На эмигрантском балу (с. 363). В этой связи интересны названия ненаписанной Г. Ивановым книги воспоминаний "Жизнь, которая мне снилась" и последнего лирического цикла "Посмертный дневник".
Двойничество как взаимодействие в герое двух миров: вечного (к которому он принадлежит своим искусством) и бренного (Допустим, как поэт я не умру,/ Зато как человек я умираю. (с. 321), поэтического и пошлого (ироническое обыгрывание фамилий Ивб нов - Ивану в), прошлого и настоящего, подлинного и мнимого (И совсем я не здесь,/Не на юге, а в северной царской столице./Там остался я жить. Настоящий. Я - весь.(с. 586).
По мнению Ю. И. Левина, двойничество представляет собой своеобразную модель жизни эмигранта, чья память насыщена образами России, постоянно проступающими сквозь окружающую реальность13.
Амбивалентность реализуется через систему снятых противоположностей: И тьма - уже не тьма, а свет./И да - уже не да, а нет (с. 304); Красный флаг или трехцветный?/Божья воля или рок?/Не ответит безответный /Предрассветный ветерок (с. 537); Я - это ты. Ты - это я./На хрупком льду небытия (с. 339).
Перед лицом смерти - вечности в ключевых символах ивановской поэзии (их набор неизменен на протяжении всего творчества) на первый план выступает некрологическая семантика:
"Закат" становится знаком индивидуальной смерти: Голова тяжела, и над ней /Розовеет закат - о, последний, быть может, -/Все нежней...(с. 281)
"Туман" воспринимается как завеса, скрывающая гибельную пустоту: Я жил как будто бы в тумане /Я жил как будто бы во сне,/В мечтах, в трансцендентальном плане,/И вот пришлось проснуться мне./Проснуться, чтоб увидеть ужас,/Чудовищность моей судьбы...(с. 555).
"Ветер" несет весть о смерти: Теплый ветер веет с юга,/С белых камней и могил (с. 269).
"Небо", где нет ничего поглощает отлетающую душу: В небе, розовым до края, -/Догорая, умирая...Тихо кануть в сумрак томный,/Ничего, как жизнь, не зная,/Ничего, как смерть, не помня (с. 257).
Черты инфернальности приобретает в эмигрантской лирике и Петербург - город мертвых14: Все, кто блистал в тринадцатом году,/Лишь призраки на Петербургском льду (с. 287); Но поет петербургская вьюга /в занесенное снегом окно,/Что пророчество мертвого друга /Обязательно сбыться должно (с. 395); Нам бы, да в сияньи шелковом.../На Успенском или Волковом,/ Под песочком Голодая.../Или в прорубь на Неве (с. 402).
"Умирание" города символизируется образами заката (ср. эссе "Закат над Петербургом"), ветра (На берегу Невы /Несется ветер, разрушеньем вея), снега (И нет ни Петербурга, ни Кремля -/Одни снега, снега, поля, поля.../Снега, снега, снега... А ночь долга./И не растают никогда снега (с. 299).
Вместе с этим для Г. Иванова Петербург остается до конца дней "землей обетованной", воспоминания о нем - единственной опорой в сумрачном существованье. Ср. характерную цитату из стихотворения О. Мандельштама, которую Г. Иванов предпослал одной из лирических миниатюр "Дневника": В Петербурге мы сойдемся снова,/Словно солнце мы похоронили в нем, а также метаописание этого образа: "Или, говоря не столь поэтически, словно в нем мы потеряли все, для чего стоило жить" (с. 469).
Так ПТ становится источником спасения, противовесом "ужасу жизни" и его преодолением: Был Петербург, апрель, закатный час,/Сиянье, волны, каменные львы.../И ветерок с Невы /Договорил за нас.../Вот наша жизнь прошла,/А это не пройдет (с. 438); Я вернусь - отраженьем - в потерянном мире./И опять, в романтическом Летнем Саду,/В голубой белизне петербургского мая,/По пустынным аллеям неслышно пройду,/Драгоценные плечи твои обнимая (с. 439).
* * *
В эмиграции Г. Иванов создает мемуарные "Петербургские зимы", "Китайские тени" и ряд очерков-воспоминаний. По мнению исследователей, проведение границ между мемуарной и чисто художественной прозой Г. Иванова - занятие, лишенное смысла15 . Не воспринимались мемуары как достоверный документ и современниками поэта, а некоторых выведенных в них лиц приводили прямо-таки в ярость16 . Между тем, намеренной фальсификации в этих произведениях нет; просто все пережитое автором оценивается под углом ПТ, в котором тесно переплелись истина и вымысел, сон и реальность.
"Здесь не просто "все перепуталось, и сладко повторять", здесь перед нами сознательная и последовательная мифологизация действительности"17 и, добавим, совершенный образец ПТ. "Очерки о быте литературного Петербурга" замечательны не только образом города на Неве - постоянного фона и "вместилища богемного карнавала"18 , но и самим карнавальным принципом видения, когда серьезное уживается рядом со смешным, трагическое - рядом с анекдотическим, члены всех оппозиций меняются на свою противоположность.
Уже само начало "Петербургских зим" вводит читателя в полуреальную атмосферу "обыденности", ее глобальной амбивалентности:
- Взяли кого-нибудь?
- Молодого Перфильева и еще студента какого-то, у них ночевал.
- Расстреляют, должно быть?
- Должно быть...
- А Спесивцева была восхитительна...
- Да, но до Карсавиной ей далеко.
Два обывателя встретились, заговорили о житейских мелочах и разошлись. Балет...шуба...молодого Перфильева и еще студента...А у нас, в кооперативе, выдавали сегодня селедку...Расстреляют, должно быть... (с. 6).
В мемуарах Г. Иванова изображены десятки лиц - тех, кто блистал в тринадцатом году. Из них самый "карнавальный" персонаж - друг автора, О. Э. Мандельштам. Все эпизоды с его участием невозможно читать без улыбки - и они в то же время наиболее трагичны. На упреки собратьев по перу в искажении образа поэта Г. Иванов отвечал: "Разве не слышали наши молодые поэты, что высокое и смешное, самое высокое и самое смешное часто бывают переплетены, так что не разобрать, где начинается одно и кончается другое?" ("Китайские тени", XIII).
Трагикомических эпизодов в мемуарах Г. Иванова немало. Вот раздача обедов в Доме Литераторов. Представители английских безработных знакомятся с бывшей русской интеллигенцией. Седой старичок бережно несет к столу миску с кашей. Его имя, знаменитое по всей Европе, особенно интересует англичан. "Уважаемый профессор, - говорит один из делегатов, - разрешите попробовать еду, которой кормит вас ваше уважаемое правительство." Профессор глуховат и не сразу понимает, что от него хотят. Поняв, он хватает свою миску, одной рукой прижимая к груди, другой защищая: "Моя каша, моя каша! Пробуйте у других!" ("Китайские тени", VI).
Жутковатая реальность зловещей советской фантастики (с. 353) изображается Г. Ивановым и в мемуарных эссе "Чекист-пушкинист", "С балетным меценатом в ЧЕКА", "Мертвая голова" и др. Впрочем, фантастичность происходящего - черта не только советского Петрограда. Жизнь дореволюционного города также полна взаимопроникающих антиномий. Понятийные контрасты реализуются в языковой ткани ивановской прозы различным образом:
через соположение противоречащих друг другу деталей описания (пьяный музыкант неверными шагами подходит к засыпанному окурками роялю и ударяет по клавишам, чтобы сыграть похоронный марш, или польку, или то и другое разом с. 72);
через сталкивание стилевых пластов (Фофанов, икая, читает стихи, ворох стихов, на каждом из которых сквозь вздор и нелепость - отблеск ангельского вдохновения, небесной чистоты с. 330);
через систему образов героев-двойников: Рюрик Ивнев - поэт, "параллельно" пишущий акафисты и страшные богохульства; Леонид Андреев - затравленный и робкий человек, скрывающий сою сущность за эффектной маской великого писателя (с. 246); Федор Сологуб - кирпич в сюртуке, машина какая-то, созданная на страх школьникам и на скуку себе - и сердце, готовое разорваться от грусти и нежности, отчаяния и жалости (с. 139) et cetera, et cetera.
Революция только обнажила противоречия в душах героев, потому так логичны произошедшие с ними метаморфозы: "декадент" В. Нарбут в сборнике "Красный звон" рифмует "капитал" - "восстал"; барышня Л. Рейснер, писавшая стихи о маркизах, становится заместителем комиссара по морским делам, уже не косоворотка, а "революционный френч" на С. Городецком.
Особенно убийственна ирония Г. Иванова по отношению к тем, чье превращение не связано с искренними убеждениями, а определяется лишь выгодой момента. Таков Н. Н. Пунин - столп "Аполлона", художественный критик и поэт: ...Так называемый "делегатский" вагон набит. Перед самым отходом поезда появляется Пунин и еще два молодых человека, одетых в кожу.
- Полно, товарищи, - говорит он намеренно громко. - Как-нибудь доедем, мы, старые социалисты, ведь привыкли и не к тому. Все видали, и Сибирь по этапу, и издевки царских палачей, и теперь по-пролетарски - в тесноте, да не в обиде.
- Да вы присядьте, товарищ. Потеснимся... Действительно, которые страдали... А то больше мазурики...
- Николай Николаевич, как вам нравится Роджерс в "Ла белль авентюр"?
- Очаровательна. Мы ведь старые парижские друзья. Однажды я завтракал у ней с принцем Уэльским. Принц мне сказал...
... Действительно, которые страдали... А то больше мазурики...("О Кузмине, поэтессе-хирурге и страдальцах за народ").
Подобные фразовые повторы - типичный конструктивный прием мемуаристики Г. Иванова. Своеобразное ироническое резюме вновь и вновь обнажает двойственность героя, заставляя вспомнить гоголевское: "О, не верьте этому Невскому проспекту. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется."
Категория "кажимости" неоднократно варьируется в петербургских воспоминаниях. Она представлена и модальным оператором (казалось), и метаописательным субстантивом (кажущееся), и риторическими вопросами типа: Но все-таки что же действительность? Советский Петербург 1920 года или это изящное общество в этих раззолоченных салонах? (с. 264). В литературных портретах она предстает как несовпадение видимости и сути.
Вот "мужичок-травести" Н. Клюев:
- Ну, Николай Васильевич, как устроились в Петербурге?
- Слава тебе, господи, не оставляет заступница нас грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь.
Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером "Отель де Франс". Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.
- Маракую малость по-басурманскому, - заметил он мой удивленный взгляд (с. 69).
По аналогичной схеме, ожидаемое - его опровержение действительностью - построены истории знакомства с И. Северяниным, Б. Садовским, описание визита начинающего поэта в редакцию "Аполлона" ("Невский проспект" (!) Появление у Г. Иванова очерка с таким названием нельзя считать случайным. Именно особенностям гоголевской поэтики, его варианту ПТ наиболее полно соответсвует мемуарная проза Г. Иванова: и иронической окраской повествования, и органическим взамопрониканием трагических и комических элементов, и самим способом изображения на грани реальности, на рубеже яви и сна19 : Бывают сны, как воспоминания и воспоминания, как сны. И когда думаешь о бывшем так недавно и так бесконечно давно, иногда не разбираешь, где сны и где воспоминания (с. 459)
В мире, где постоянно встает вопрос о статусе происходящего, возникают призраки, действующие наряду с людьми. Автор беседует с "недавно умершим" Лозина-Лозинским, встречается с призраком И. Анненского, оказавшимся поэтом В. Комаровским; Ф. Сологуб обедает с погибшей А. Чеботаревской, Р. Ивнев так объясняет свое появление в "Бродячей собаке": В обыденной жизни я изнемогаю от сознания собственной нереальности. А здесь, в этой обстановке, призрачной, нелепой, я не чувствую этого... Я призрак, и кругом призраки... И мне хорошо (с. 127).
Не все герои мемуаров Г. Иванова замечают эту призрачность, это со-присутствие смерти, как не замечают они приближающейся гибели. "Никогда еще жизнь не казалась такой восхитительной, скользящей, ускользающей, нигде не дышалось так сладостно-тревожно, как в обреченном, блистательном Санкт-Петербурге,"- напишет Г. Иванов в своем последнем эссе "Закат над Петербургом".
Свое ощущение от жизни и борьбы на краю он передает в образе тонущего города: Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь (с. 6) Ср. Но этот воздух смерти и свободы,/И розы, и вино, и счастье той зимы /Никто не позабыл, о, я уверен.../Должно быть, сквозь свинцовый мрак,/На мир, что навсегда потерян,/Глаза умерших смотрят так (с. 277).
Жизнь и смерть снова меняются местами, бытие перетекает в небытие, а тленное становится вечным:
...Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идем,
Как попарно когда-то ходили поэты.
Примечания
1 Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 547.
2 Топоров В. Н. Петербург и петербургский текст русской литературы (введение в тему) // Ученые записки Тартуского государственного университета. 1984. Выпуск 664.
3 Топоров В. Н. Указ. соч. С. 4.
4 Ср. в "Закате над Петербургом": "Ни одно описание Петербурга не обходится без тумана. Он - душа этой блистательной столицы. Там, в этом призрачном сумраке, с Акакия Акакиевича снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Лиза бросается в ледяную воду Лебяжьей канавки..." (Иванов Г. В. Собр. соч. В 3-х т. Т. 3. - М., 1994. С. 458).
5 Цитаты приводятся по изданию: Иванов Г. В. Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 1. - М., 1993.
6 Набор этих единиц описан в указанной статье В. Н. Топорова. Частотный словарь поэзии Г. Иванова создан автоматизированным путем при помощи лексикографической программы GLOSO (У Н. Залесная).
7 Эти узуальные отрицательные коннотации прекрасно осознавались Г. Ивановым и не раз им обыгрывались в прозаических произведениях: "Иннокентий Анненский в накрахмаленном пластроне и бобрах падает с тупой болью в сердце на ступени Царскосельского вокзала в
Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты..." (с. 458).
8 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 198.
9 Топоров В. Н. Указ. соч. С. 16.
10 "Ущерб, потускнение, "декаданс" Петербурга начался незаметно, как незаметно начинается неизлечимая болезнь. Сперва ни больной, ни его близкие ничего не замечают. Потом лицо больного начинает меняться все сильнее... И наконец, перед смертью, оно становится неузнаваемым", - вспоминал Г. Иванов в "Закате над Петербургом" (Указ. соч. С. 459).
11 Ср., например, высказывание В. М. Жирмунского, датированное 1917 годом: "Нельзя не любить стихов Георгия Иванова за большое совершенство в исполнении скромной задачи, добровольно ограниченной его поэтической волей. Нельзя не пожалеть о том, что ему не дано стремиться к художественному воплощению жизненных ценностей большей напряженности и глубины".
12 Ср. в цитированной статье В. Н. Топорова высказывание о том, что для ПТ характерно описание жизни на краю, на пороге смерти, в безвыходных условиях, когда дальше идти уже некуда, и сам ПТ может быть понят как слово об этой пограничной ситуации (Указ. соч. С. 20).
13 Левин Ю. И. Зеркало как потенциальный семиотический объект // // Ученые записки Тартуского государственного университета. 1987. Выпуск 831. С. 6-24.
14 Никакой фантастики в этом нет. В "Закате над Петербургом" Г. Иванов сетовал: "В Петербурге мы сойдемся снова? Но кто же сойдется? Призраки?... Из всех блиставших тогда поэтов жива только одна Ахматова" (с. 470).
15 Витковский Е. "Жизнь, которая мне снилась"// Иванов Г. В. Собр. соч. В 3-х т. Т. 1. М., 1994.
16 Ср. оценку А. Ахматовой: "Сплошное вранье! Ни одному слову верить нельзя" (Цит. по книге: Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1988. С. 351.)
17 Витковский Е. Указ. соч. С. 32.
18 Крейд В. Об авторе этой книги // Иванов Г. Мемуары и рассказы. М., 1992. С. 15.
19 См. об этом: Еремина Л. И. О языке художественной прозы Н. В. Гоголя: (Искусство повествования). - М., 1987.
Комментариев нет:
Отправить комментарий